75-летию Великой Победы посвящается
ВАДИМ АРУТЮНОВ
ЛУННАЯ СОНАТА
В обычный зимний вечер, в обычном деревянном домике постройки 30-х годов прошлого столетия, каковых в Таганроге немало, сидела в плетеном кресле у печи сухонькая старушка и пристально наблюдала за разгоравшемся пламенем в жерловине. В правой руке старушка сжимала скомканный конверт. Еще несколько минут назад баба Надя читала послание, затем с полным безразличием снова вложила письмо в конверт, откинулась на спинку кресла и задумалась. В это время из кухни доносился аромат наваристого борща. Дочь Надежды Лукьяновны Катерина приготовила ужин и вошла в комнату старушки. Увидев Катерину, баба Надя крепче сжала письмо в кулачке, чтобы, не дай Господь, заметила дочь.
- Ну, что? Поужинаем? Получили наши пенсии, теперь, стало быть, будем пировать!?
- Нет у меня аппетита, Катенька, - сморщилась старушка, продолжая все крепче сжимать в кулачке послание.
- Но ведь ты за сегодняшний день только завтракала! Обед остался нетронутым. Может что беспокоит?
Старушка улыбнулась:
- Уж восемьдесят пять годков минули. Что меня может беспокоить? Разве что помереть, не мучая тебя, - мою единственную дочь.
- Да брось ты, мам! – смутилась Катерина. - Говоришь всякую чушь. Ты еще нам нужна: меня подняла одна, внуков, правнука. Даст Бог, праправнуков увидишь.
- Нет уж, - не унималась старушка, - гляди на них ты. Я увидела правнука, значит, и ты должна видеть своего.
Катерина решила сменить тему разговора, вспомнив, зачем зашла:
- Ну, так мы будем сегодня ужинать или ужин отменяется?
Надежда Лукьяновна сделала вид, что не услышала вопрос дочери. Выдержав паузу, она сказала:
- Сыграй-ка мне лучше.
- Вот те на! И что ж тебе сыграть? – спросила Катерина, присаживаясь за старенькое черное пианино, которое ей подарила мать в далеком шестидесятом году, когда Кате исполнилось 15 лет.
- Все то же! Другой музыки для меня не существует.
Катерина Романовна любила музыку. Бывало, что частенько забывала о важных делах, сидя за фортепиано. Когда в доме собирались гости, женщину не приходилось уговаривать сыграть что-либо. Делала она это с удовольствием. Однажды в детстве ей даже досталось от матери, когда Катерина прогуляла уроки в школе развлекая подруг игрой на инструменте. Надежда Лукьяновна мечтала видеть дочь пианисткой на сцене. Катерина же отучилась в Политехническом институте и проработала инженером до самой пенсии. Музыку Катерина Романовна воспринимала скорее как прекрасное хобби, нежели средством зарабатывания денег.
Катерина удобней пристроилась к инструменту, взяла октаву, и первые аккорды сомнамбулической мелодии вылились в пространство. Надежда Лукьяновна воспользовалась тем, что дочь сидит к ней спиной, быстренько спрятала скомканное письмо в карман жакета и принялась слушать любимую «Лунную сонату». Это произведение Катерина играла маме с юности, с тех пор, как в доме Демьяшкиных появилось пианино. Слушая гениальное творение Бетховена, старушка откидывалась на спинку кресла и с закрытыми глазами вдавалась в воспоминание. Как и на этот раз…
Теплым июльским утром девятнадцатого года, в небольшой украинской деревушке под Винницей, в семье раскулаченного священника родилась девочка Варвара. Малышка рано потеряла мать. Она умерла от тифа. В пятилетнем возрасте Варя осталась на руках у отца Лукьяна Борисовича. После того, как большевики разгромили приходскую церквушку, в которой служил отец Лукьян, ему пришлось трудиться на мельнице. Там он проводил день и ночь, чтобы вырастить малютку. В воспитании маленькой Вари также принимали участие местные старушки, которые с удовольствием приглядывали за девочкой, пока Лукьян Борисович находился на работе. Так проходили годы…
Школа, в которой училась Варя, больше напоминала ветхий барак, нежели учебное заведение. Страна в те времена была погружена в НЭП. Эту аббревиатуру из трех букв приветствовала вся деревня, как и «коллективизацию», но мало кто из крестьян понимал, что они значат. До революции в Выхино, где жила Варвара и родились ее родители, вовсе не было школы. Детей на бричках или санях увозили в Винницу, которая находилась в пятидесяти километрах от Выхино. Проблему образования в деревне крестьяне разрешили в тысяча девятьсот двадцать втором году, когда крестьяне реанимировали сооружение бывшей церкви и превратили ее в школу: плотники смастерили стулья и парты для ребят, винницкая библиотека подарила учебники, администрация выделила мел, тетрадки, ручки, прочую утварь. Из города приехали учителя…
В этой школе и училась Варя. Девочка отличалась прилежным поведением, училась только на «четыре» и «пять». Особенно она любила арифметику, литературу и немецкий язык. Однажды даже пробовала перевести сказки Пушкина на язык братьев Гримм. Что-то получалось, но не доставало литературного образования. Так и затеряла где-то тетрадки со сказками.
В злополучном для многих граждан СССР 38-м году, когда Варе было девятнадцать лет, семью Курнатовских настигла беда: в полночь за Лукьяном Борисовичем приехали из города люди в штатском и забрали его. До войны Варя долго искала отца. Ездила в райцентр, в Винницу, но никто ничего не мог ей сообщить об отце. По деревне пошли слухи, что Лукьян оказался предателем. Варя не могла понять: «Когда и как ее безобидный и добродушный папенька мог предать страну? Да и за пределы Винницкой области он никогда не выезжал». С тех пор крестьяне избегали встречи с Варей. Стоило ей выйти на улицу - вокруг ни души. Родители запрещали своим чадам общаться с Варварой. Она смирилось с этим и жила в полном одиночестве. Поддаваться девушке было некуда, о существовании родных она не знала, да и покинуть отчий дом не так-то было просто: в этих стенах она родилась, крохотными ручонка хваталась за грудь мамы, слушала перед сном сказки, которые читал ей папа. Прошлого не вернуть, но память о любимых и родных ей людях помогал сохранять отчий дом, который одновременно служил для Варвары и храмом. В нем она чувствовала божественную благодать и поддержку умерших родителей. Даже когда в нескольких километрах от Выхино проходили немецкие танки, Варвара забегала в дом, закрывалась в нем и молилась. Девушка была уверена, что в хате она безопасна. Родители не дадут ее в обиду. И так было почти два года войны, до того, как в ноябре сорок третьего деревню захватили немцы. Первое дни оккупации проходили тихо, без насилий. Поговаривали, что фашисты собираются построить штаб для своего командования. Отобрали даже на строительство объекта здоровых мужиков из крестьянской среды. Но уже через несколько дней к Виннице подошла Красная армия. В эпицентре поля брани оказалось Выхино и еще ряд деревень. Вскоре все они сгорели до тла. В Выхино не осталось ни одного дома. Большая часть выхиновцев погибли. А оставшихся женщин, стариков и детей немцы погрузили в эшелон и отправили в Германию.
Среди пленных оказалась и Варвара. В польском Кракове выживших в пути советских пленных разделили на несколько групп – славян, цыган, евреев и коммунистов. Евреев и цыган оставили в Кракове, остальных снова погрузили в вагоны и отправили дальше.
Спустя три дня Варвара вместе с сотнями пленных оказалась в концентрационном лагере в Заксенхаузене близ Потсдама. Лагерь был поделен на два сектора – мужской и женский, - которые были огорожены между собой колючей проволокой. С одной и с другой стороны лагеря находилось несколько десятков тысяч заключенных. Среди них не только советские граждане, но и поляки, чехи, словаки и французы. Некоторые напоминали людей-зомби. С самыми истощенными и больными фашисты не церемонились: кого-то увозили на пустыри, живьем скидывали в заранее вырытые ямы и тут же зарывали землей, а кого-то и вовсе сбрасывали в огонь.
Варвара всегда была мужественной и нисколечко не боялась того, что ее может ожидать в этом адском логове. Когда узницы рассказали ей обо всех ужасах происходящих здесь, у девушки не вздрогнула ни одна нервная клетка: «Будь, что будет!» - думала Варя. – «Я потеряла всех и все. Для кого жить?»
Начались каторжные дни: едва показывалось солнце из-за горизонта, как немцы шумно вламывались в бараки и строем выводили узников на построение. Спешно перекусив лагерным пайком, - кусочком черного хлеба и холодным недолитым в алюминиевой кружке чаем, - пленные отправлялись по рабочим объектам. Большая часть узников работала на карьерах по добычи глины. Там же, вместе со всеми, от рассвета до заката, трудилась и Варя. Спустя месяц ее ладони сплошь покрылись мозолями. Изнывая от нестерпимой боли, Варвара продолжала работать. Вскоре, она привыкла к ним настолько, что и не чувствовала свои каменные ладони.
Наступила весна сорок четвертого года. О том, что слово «свобода» не иссякла на Земле, напоминали птицы. Над карьером частенько пролетала стая журавлей. Однажды, когда в небе вновь показались гогочущие птицы, Варвара положила кувалду на землю и с завистью уставилась на них. Девушка вспомнила папу, который однажды в далеком детстве читал ей сказку о Дюймовочке, о том, как ласточка спасла кроху от заточения в подземелье жадного крота. Варвара на мгновение представила, как она превратилась в журавля и, взлетев ввысь, присоединилась к конусообразной стае птиц… В это время, Варю сбил с ног резкий удар ногой в затылок. Она упала и ударилась головой об булыжник. Пока немец орал, брызгая слюной, Варя поторопилась встать на ноги и снова принялась за работу. В горячке Варвара даже не чувствовала боль, от того что разбила голову. Кровь просачивалась сквозь рассеченного лба и, вперемежку с потом, стекала щипля глаз. Варя вытерла рукавом кровь и едва взяла кувалду, как к ней подошел офицер.
- О-о-оу! – сочувствующе протянул лейтенант. – Das ist очэн плохо, - сказал он на немецко-русском гибридном языке.
Лейтенант достал из кармана носовой платок, смочил его шнапсом из фляжки и протянул Варе.
- Хорошо…, хорошо, - указывая на рану, сказал офицер.
Варя взяла платочек и приложила на кровоточащую рану, затем сложила его и стала протирать им лоб. Лейтенант с нескрываемым любопытством наблюдал за ней, сочувствующе кивал головой, издавая время от времени членораздельные звуки «ох», «уф», «ау»…
Варвара поблагодарила молодого человека по-немецки, спрятала платок за пояс и снова принялась долбить булыжник. Пока девушка усердно трудилась, раскалывала камни и складывала осколки в носилки, немец смотрел на нее. Варя чувствовала его взгляд за спиной, но старалась не думать о нем, чтобы, не дай Бог, не промахнуться и не угодить чугунным инструментов в собственную ногу. Немец посидел на корочках еще чуток и отправился восвояси.
В лагере Варвара ни с кем особо-то не общалась: во-первых, некогда было заводить с кем-либо дружбу, да и фашисты жестоко наказывали, когда видели переговаривающихся между собой заключенных. Несколькими словами удавалось обмолвиться только перед сном, в бараках. Но это случалось редко, так как люди уставали и сразу же засыпали, едва добравшись до нар; Во-вторых, пять часов сна, которые отводили им немцы, считались драгоценейшими. Желающих тратить их на пустословия не находилось. Узники знали, что дни их сочтены. И каждый из них терпеливо ждал смерть.
За полгода заточения в концлагере Варвара была знакома только с соседкой по койке Надей Демьяшкиной. Эта тучная, черноокая девушка восемнадцати годков от роду была родом из Курска. За месяц, что она пробыла в Заксенхаузене, Надя очень привязалась к Варе, старалась ни на шаг не отходить от нее. Однажды Надежда призналась, что страшно боится смерти. Варвара начала всячески успокаивать ее, уверяя, что на том свете куда лучше, чем на этом.
- Там все люди равны перед Богом, - говорила Варя и приводила цитаты из Нового Завета.
- Ты что, веришь в Бога? – удивилась Надя.
Варя промолчала, не стала вступать в дискуссию. Она повернулась спиной к Наде, сомкнула глаза и сказала:
- Давай спать.
Спустя несколько дней, на карьере, Варвара снова столкнулась с офицером, который помог ей обработать рану. Увидев Варю, молодой лейтенант уверенной походкой и широкой улыбкой направился к ней. Немец поздоровался с ней и, немного погодя, спросил на ломанном русском:
- Как твой имйа?
- Варвара.
- У…у… Барбара! – протянул офицер. – Ти nicht русский?
Варавара начала разговор по-немецки, который довольно хорошо помнила со школьной скамьи. Девушка ответила, что она украинка и что ей запрещено отвлекаться от работы. Немец, в свою очередь, похвалил Варю за прекрасный немецкий и попросил не беспокоиться, так как сегодня он назначен нарядом старшим надзирателем в их бригаде. Это никак не повлияло на Варю. Она вежливо попросила прощение и вновь стала перебирать осколки раздробленных ею глинистых пород камней. Немец же, пожелав удачи, пошел дальше осматривать объект.
Несмотря на тяжелые условия каторжных работ, ночью Варе не спалось. Пожалуй, эта была ее первая ночь в Заксенхаузене, когда она не могла сомкнуть глаза. Варя думала о России, вспоминала отца, родную деревню, яблоню у дома, которую помог ей посадить отец, когда Вареньке было десять лет. Отец тогда сказал по-украински:
– Бач, яка краса! Твои однолиткы днямы просыджують на писочныци або стрыбають зи скалкою, а ты сьогодни – вумныця, добрэ дило зробыла: дэрэвцэ посадыла. Давай помолымося, абы яблуня зростала разом из тобою, та родыла добри плоды.
Яблоня действительно оказалась плодовитой. Не каждый в Выхино мог похвастаться такими наливными и румяными яблочками, которые гроздьями свисали с веток. Казалось, что не вовремя снимешь урожай - обламаются ветви. Уж очень мясистыми были плоды. Лукьян Борисович любил Варюшкины пироги с яблоками. Угощал соседей, хвастаясь дочуркиной стряпней.
- Везет тебе Борисыч, - говорил сосед-кузнец, - дочь у тебя – хозяюшка! А мне Бог дал сына-оболтуса.
- Ты зря Бога-то не гневи. Вырастет – поймет цену хлеба, - успокаивал его Лукьян Борисович.
Варя также вспоминала, как ей с отцом приходилось запираться в доме, когда они молились или совершали еще какой православный обряд, старенькую спасенную от большевиков иконку, с изображением святой великомученицы Варвары, в красивым и потертом временем багете. Ее они хранили в обернутой темно-синей ситцевой ткани в сундуке и доставали оттуда только два раза в году: девятнадцатого октября в День рождения Вари, и в Новый год. В этот праздник отец молил святую об урожае и хлебе насущном в предстоящем году.
Варя пыталась также вспомнить мать, но с трудом удавалось сделать это. Вспомнила лишь, как, однажды играя во дворе, она поймала цыпленка, зажала его в кулачке и побежала домой похвастаться маме, что поймала птичку. Но когда разжала кулачок, цыпленок оказался мертв. Варя испугалась гнева матери и стала реветь. Однако мама успокоила дочь, погладила ее по головке и сказала:
- Не надо плакать! Ты нечаянно задушила несчастного цыпленочка, вот он и помер. Ты же больше сделаешь этого?
Думая о былых временах, Варвара вдруг вспомнила о том самом немецком офицере, который так снисходительно относится к ней. «Жаль, что он - немец», - думала Варя. – «С виду очень даже симпатичный и галантный кавалер». Варя вспомнила его добрую улыбку, золотистые волосы, зеленые глаза, ровную осанку, красивые и длинные пальцы, как у музыканта. «Ему чертовски к лицу фашистский китель» - подумала она и вскоре уснула.
Июнь тысяча девятьсот сорок четвертого года выдался чрезвычайно сухим для Берлина и его окрестностей. В Заксенхузене, который находился под Потсдамом и в трех десятках километрах от Берлина, тоже давно не выпадали осадки. От жажды в лагере умирали по нескольку десятков человек в день. Трупы уносились прямо из карьеров в заранее вырытые ямы. К концу второй недели засухи, немцы все же сжалились и самым отличившимся пленным выдавали добавочную кружку воды. Она была настолько неприятной на вкус, что не каждый мог ее выпить. Вода оказалась озерной. Первые летний ливневый дождь полил только в третьей декаде июня после полудня. Пленные не складывая орудия труда, стали ликовать с криками «ура!». Фашистские надзиратели негативно отнеслись к этому возгласу. Они знали, что так обычно кричат русские во время наступлений. Несмотря на предупреждения нацистов и залпов автоматных очередей в воздух, толпа продолжала кричать «ура!». Не долго думая, немцы направили оружия на ликующих арестантов и открыли по ним огонь. В считанные секунды фашисты перестреляли около ста человек, среди которых были и пожилые.
Пуля едва не задела Варю. Свистом она пронеслась мимо нее, как и природные катаклизмы, которые уносили сотни жертв. Девушка научилась мысленно молиться, что она и делала всегда – молиться и работать одновременно. Она просила Бога скорейшей гибели для себя, так как не могла смотреть на происходящее: на то, что после каждой утренней поверки, немцы выносят из толпы самых истощенных, немощных и провинившихся и, на глазах у всех, расстреливают. Особо жестоко к пленным относился комендант лагеря фон Айзель – мрачная личность с сильно выступающим брюхом, короткими ногами и сальными рыжими волосами зачесанными, видимо по примеру фюрера, набок. Фон Айзель был садистом от рождения. Он признавал только одну экзекуцию: обожал собственноручно отрубать пленным конечности. Этого оборотня с погонами возбуждали крики и мольбы о пощаде. И чем больше он это слышал от своих жертв, тем сладнокровнее расправлялся с ними. Как-то фон Айзель сказал:
- Вы, коммуняки, не верите в Бога?! Что ж, придется поверить! Он перед вами. Ваша жизнь - в моих руках. Надо мной властен только великий фюрер. А он далеко.
Вменяемых офицеров в лагере можно было сосчитать по пальцам. Среди них – лейтенант Рихард Хайман, тот самый лейтенант, который частенько навещал Варю во время ее работы. Хаймана уважали не только узники, но и его сослуживцы. Это был порядочный и грамотный человек, который никогда ни на кого не повышал голос. За все время нахождения в Заксенхаузене, Варя очень привязалась к Рихарду, как и он к ней. Поговаривали, что благодаря лейтенанту Хайману, многие узники избежали лап фон Айзеля. Лейтенант вел свое происхождение от дворянского немецкого рода, родился в Мюнхене в семье дипломата. Видимо от отца достались Рихарду умение вести переговоры и тактичность. Лейтенант Хайман был единственным среди подчиненных кровожадного фон Айзеля, к мнению которого он прислушивался.
Однажды ночью Варю разбудил какой-то солдат и просил пройти с ним. От шепота проснулась Надя, которая не захотела отпускать Варю одну.
- А вдруг они с тобой что-то сделают? Я не хочу оставаться здесь без тебя, - сказала Надя.
- Не боись! – вдруг послышался голос из соседних нар. - И на твоей улице будет праздник. К хахарю ее ведут, лейтенату… Куда она денется?
Варвара ничего не ответила обидчице. Она поцеловала Надю в щечку и сказала:
- Все будет хорошо! Не беспокойся! Лежи и молись, как я тебя учила.
В то время как Варя шла за солдатом, Надя, сложив перед собой руки, просила Господа не причинять зла подруге. Потом стала шептать «Отче наш…». Эту молитву Надя выучила благодаря Варе, через нее же, будучи до знакомства с Варей убежденной комсомолкой, уверовала в Христа.
Варя шла и думала, что, наконец, Бог услышал ее мольбы и уже совсем скоро обретет царствия небесного. У двери штаба стоял патруль. Солдат, сопровождавший Варю, сказал им что-то очень тихо, чего Варя не смогла разобрать. Их пропустили и, спустя минуту, девушка оказалась в кабинете. Варя стояла молча и глядела по сторонам. Перед ней, над письменным столом, висел портрет Гитлера. На столе аккуратно сложенные бумаги, остро наточенные карандаши, папки… Слева от входной двери стоял великолепный черный рояль с открытой крышкой. Прежде Варе никогда не приходилось видеть рояль. В Выхино никто на нем не играл, так как самым популярным инструментом в деревне была гармошка. Пока Варя разглядывала кабинет, солдат все это время стоял молча рядом с ней. Вдруг в коридоре послышались шаги, которые приближались к кабинет. Отварилась дверь. Солдат принял позу по стойке смирно. Знакомый мужской голос за спиной девушки попросил оставить их вдвоем и солдат тут же удалился. Варя обернулась. Перед ней стоял Рихард и, как всегда, мило улыбался. Варя заговорила первой:
- Зачем я здесь? – спросила она по-немецки.
- Извини, пожалуйста! Я тебя не обижу. Просто мне хотелось побыть с тобой в нерабочей обстановке. Ведь ты избегаешь меня во время работы. Но если ты хочешь спать, я велю отвести тебя обратно.
В голосе лейтенанта было столько доброты и нежности, что Варя, дабы не обидеть Рихарда решила остаться.
Лейтенант предложил чаю с сахарком и, сев за стол, начал рассказывать о себе, о политике, искусстве. Варя пила чай и слушала. Рихард оказался очень начитанным человеком и замечательным рассказчиком. Она настолько увлеклась остроумием собеседника, что даже забыла о том, где находится, кто она и кто он. Затем Рихард попросил ее рассказать о себе, об увлечениях…
- А мне и рассказать-то нечего, - опустив взгляд в пол, ответила Варя. – Я росла с отцом, без матери. Жили в деревне. Какие у меня могли быть увлечения? – начала на приличном немецком Варя. – Хозяйство, кухня – вот все мои увлечения. Мечтала поступить на филологический. Сначала некогда было готовиться в институт, потом, вот, война помешала.
При этих словах, Рихард заметно побагровел. Ему казалось, что он является причиной всех бед Вари. Ведь он – один из тех фашистов, которые напали на СССР. Варя заметила взгрустнувшую гримасу Рихарда, и сразу же переменила тему, указывая на рояль:
- Красивый инструмент! Кто играет на нем?
- Я, - снова улыбнулся Рихард. – Он у меня еще с детства. Родители купили новый рояль, а с этим мне жаль было расставаться. Вот и привез сюда. Служба в лагере требует железные нервы. Вот и приходится расслабиться: сажусь за инструмент и играю, - Рихард снова покраснел и, немного помолчав, добавил:
- Я знаю, что нас, немцев, ждет в случае поражения в этой чудовищной войне. Ничего не поделаешь! Я обещал родителям, что стану полицаем. Поэтому я и здесь, в гостях у дьявола, который в один прекрасный день сожрет и меня.
Слушая Рихарда, Варя задумалась: «Все ж не перевелись порядочные немцы», - думала она.
- Может, сыграешь что-нибудь, - она снова решила переменить тему разговора.
Лейтенант молча подошел к роялю, сел и спросил:
- Что тебе сыграть? Может что-то из классики?
- А я кроме Чайковского почти никого не знаю, - сказала Варя.
Лейтенант громко расхохотался. Варя не поняла, что такого смешного она сказала, от чего так бурно прореагировал Рихард.
- Кого, кого? – Рихард продолжал смеяться, раскачиваясь на стуле. – Чай… Чайковского, - Варе показалось, что он сейчас грохнется со стула.
- Что случилось? – спросила Варя. – Прекрати смеяться, а то я обижусь.
Рихард с трудом сделал серьезную гримасу, за которой прятался все тот же смех и сказал, едва сдерживая себя:
- Как ты представляешь себе немецкого офицера концлагеря играющего музыку русского композитора?
Варя обиделась:
- А что тут такого? Хочешь сказать, что русские не смыслят в музыке?
- Что ты, что ты! – поторопился успокоить ее Рихард. – Я совсем не это имею в виду! Русские пишут замечательную музыку. Мне нравятся многие русские композиторы: и Чайковский, и Глинка, и Бородин, и Даргомыжский, - фамилию последнего композитора Рихард произнес с трудом. – Ну, как? – спросил он Варю, будто ожидая похвалы за знание русских композиторов.
Варя, пожав плечами, ответила честно:
- Замечательно! Ты лучше меня разбираешься в русской музыке.
Рихард сказал:
- А хочешь, я сыграю тебе что-нибудь из Бетховена? «Лунную сонату», например. Она мне очень нравиться. Я ее играю, когда очень тяжело на душе. Это произведение успокаивает меня. Это – бальзам для моего сердца! Ну, что скажешь?
- Не против! – ответила Варя.
Рихард скинул с себя китель, аккуратно повесил его на спинку кресла, затем снова вернулся к роялю и начал играть. Варя все это время смотрела на него. С прикрытыми глазами Рихард выглядел еще прекраснее. Варвара чувствовала сколько доброты и энергии этот молодой человек вкладывает в свою игру, насколько он ушел в нее и, наверняка, позабыл из-за этих божественных звуков о гостье. Варя захотела чихнуть, но не посмела сделать это, чтобы, ни дай Бог, отвлечь лейтенанта от его мыслей. Девушка подумала: «Все бы отдала, чтобы узнать, о чем он сейчас думает». Его изящные пальцы оригинально перебирали клавиши. Варя не столько слушала «Лунную сонату», сколько наблюдала за Рихардом, переключаясь взглядом то на его ангельское выражение лица, то на руки.
Закончив игру, Рихард встал, поклонился и спросил:
- Понравилось?
- Ничего лучшего никогда не слушала, - сказала Варя.
- Ну, а теперь, meine nette Slawin*, пора отдыхать. Спать осталось - три часа. Мы должны выспаться, чтобы с новыми силами приступить к работе. Мне больно смотреть на тебя, как ты трудишься. Но в то же время не могу оторвать от тебя взгляд. Не прогоняй меня, пожалуйста, если я подойду к тебе на карьере.
- Рихард, о нас с тобой итак уже наши бабы судачат. А что будет, если узнают о твоем отношении ко мне твои командиры?
- Мне все равно! Я полюбил тебя и готов нести наказание вместе с тобой.
Варя почувствовала, как земля уходит из-под ног. Она опустила глаза так, словно провинилась в чем-то. Рихард осторожно взял ее руку и преподнес к губам. Варя резко вырвала руку.
- Не делай больше этого, - сказала Варя.
- Himmel!* Извини! Я не знал, что обижу тебя, - Рихард склонил голову, затем неуверенно спросил:
- Барбара, скажи честно: Ты правда ничего не испытываешь ко мне?
- А ежели скажу – отпустишь спать?
Рихард молча отворил дверь и позвал солдата, который сию же минуту стоял уже перед ним.
- Хаген, - обратился к нему Рихард, - проводи фрау обратно и постарайся по пути никому не попадаться на глаза.
Когда Варвара вернулась к койке, все уже давно спали. Не сомкнула глаз только Надя, которая всю ночь молилась за подругу. Увидев Варю, Надя кинулась к ней с объятиями.
- Вот уж воистину Господь существует, - крепко прижав Варю к своей груди, сказала Надя.
- Тише, пышка! Задушишь меня,- шепотом произнесла Варя, пытаясь освободиться от мясистых рук Нади.
- Да уж, пышечка! Я уже килограммов тридцать наверняка скинула… Ну, ладно, рассказывай… Где ты была? Тебя не обижали?
Варя рассказала подруге обо всем, что было в кабинете Рихарда: о его замечательных музыкальных способностях, «Лунной сонате», о признаниях в любви… Надя слушала Варю с нескрываемым любопытством, потом спросила:
- Ну, а ты-то как? Ты-то… Любишь его?... То есть, я хотела сказать: он тебе нравиться?
Варя хитро улыбнулась, прикусила губу и покосилась на Надю.
- Нравиться? – переспросила Варя. - Нет, не нравиться! Думаю, это больше, чем нравиться…
Надя снова хотела кинуться в объятия подруги, но Варя поспешила успокоить ее:
Тс…тс…! – прошипела Варвара, приложив указательный палец к губам. – Ты что, дуреха, разбудишь баб. Все! Спать! – скомандовала Варя.
Дни в лагере проходили мучительно медленно. Фашисты ежедневно расстреливали или сжигали самых слабых пленных. Но количество узников в лагере не сокращалось. Их привозили чуть ли не каждый день: в основном это были венгры, к которым немцы относились наиболее жестоко называя их, почему-то, - вонючими цыганами…
Рихард, словно сторожевой пес, не отходил от Вари. Он сидел в пяти метрах от возлюбленной и с болью в сердце наблюдал за ее рабским трудом. Если кто-то из надзирателей подходил близко к Варе или превышал на нее голос, Рихард моментально реагировал и под разными предлогами уводил надзирателя подальше от девушки. Лейтенант помнил о словах Варвары, которая сказала ему, что некоторые узницы догадываются об их отношениях, и старался не говорить с ней на карьере. Эта сенсорно-телепатическая любовь между советской пленной и немецким офицером проходила две недели, пока лейтенант Хайман снова не заступил в ночной наряд по лагерю.
Варя сидела на изящном стуле с кожаной обивкой и, как в прошлый раз, слушала «Лунную сонату». Только сейчас она начала понимать это гениальное произведение, которое она ассоциировала не столько с Бетховеном, сколько с Рихардом. И чем больше он сидел за роялем, тем больше у Вари просыпались чувства к этому красивому и галантному немцу. В СССР она видела немцев только в виде карикатур и шаржей. В глубине души Варя была благодарна судьбе, что попала в Заксенхаузен, в этот кромешный ад, где служит этот прекрасный Дьявол по имени Рихард.
Перед ее уходом, лейтенант подошел к Варе и спросил:
- Могу я тебя поцеловать?
Варя промолчала и застенчиво склонила голову. Рихард осторожно, кончиками пальцев, взял ее за подбородок, приподнял голову и поцеловал в лоб. От прикосновения его мягких губ, Варвара почувствовала приятную дрожь в теле. Девушка готова была впиться в него своими губами, но сдержалась. Вдруг, лейтенант Хайман резко отстранился от нее, будто вспомнил о каком-то важном деле, подошел к шкафу и достал оттуда пакет.
- Это тебе! – сказал Рихард, протягивая бумажный пакет.
- Что это? – принимая пакет, спросила Варя.
- Продукты!
- Я не стану это есть. У нас девчата помирают с голода одна за другой, а я тут буду пировать?
- Du singst jetzt liesher niemand sieht: Wenn die Offizieren kennen uber Produkte, werden wir bestrafen sein,* - скороговоркой выговорил Рихард так, что Варя едва разобрала слова.
Варвара настаивала:
- Здесь, я не буду есть! Возьму с собой, поделюсь с девчатами…
Лейтенант Хайман не дал договорить Варе. Он взял пакет, вынул оттуда две банки тушенки, потом, не говоря ни слова, открыл дверь и вызвал все того же верного рядового Хагена. Оставшееся содержимое пакета Рихард передал солдату и попросил его проводить девушку, а сверток передать ей тогда, когда они уже будут в бараке.
Надя, и на этот раз, не спала, дожидалась Варю. Только теперь ее ожидания не сопровождались беспокойством за подругу. Надя искренне радовалась тому, что Варвара в эти минуты находится с любимым человеком. Когда Варя вернулась, она стала шепотом журить подругу за то, что та до сих пор не спит.
- Как же мне спать? Комары, подлюки, всю кровь вылакали, жужжат над ухом, - жаловалась Надя.
Варя знала, что Надежда зря сетует на комаров. К ним здесь все давно привыкли и после каторжных работ пленные спят, как убитые, не обращая на насекомых никакого внимания. Даже укус осы вряд ли кого разбудит.
- Вот, принесла тебе поесть. Рихард угостил.
В пакете оказались копченый шпик, шоколад, булка ржаного хлеба и несколько кусков сахара. Рихард не стал рисковать с жестяными банками, так как из-за них могли бы быть неприятности у Вари. Фашисты каждое утро тщательно проверяют бараки и горе тому, у кого обнаруживают что-то лишнее.
От принесенных Варей кушаний глаза Нади оживились, лицо чуть порозовело. Она стала есть с изысканной жадностью, как изголодавшийся дикий зверек. Заложенное в человеке природой чувство голода дало ей право на время забыть о Рихарде, о котором она всегда спрашивала у подруги. На воле Надежда всегда слыла едоком. За раз съедала по две-три тарелки маминых щей и с детства была очень тучной девушкой. Одноклассники называли Надю – «тушенкой». Девушка не обижалась. Ей даже нравилось это прозвище, так как обожала мясо, которого до войны в семье Демьяшкиных всегда было вдоволь. Чувствуя, что еще совсем немного и пакет опустошится, Варя остановила Надю:
- Погоди-ка, все не ешь! Давай угостим девчат.
Надя удивленно посмотрела на Варю.
- Ну, ведь они спят! – сказала она.
- А мы их разбудим. От такой еды нельзя не проснуться, - настаивала Варя.
- Хорошо! Только давай сделаем так: мы поедим, а оставшееся отдадим им.
- Ну, ты и жадина! Надо поделиться по-честному.
Варя тихонечко встала, подошла к соседним нарам, на которых сладко спали, похрапывая, женщины, разбудила нескольких из них, раздала им по кусочку хлеба со шпиком и шоколада. Наевшись до относительной сытности, женщины начали обсуждать Варюшкины отношения с лейтенантом.
- Кормит и ладно! – сказала одна из них бальзаковских годков. – Но, Варюха, хочу тебе сказать: таскаясь с фрицем, ты предаешь родину. Так нельзя! Хочешь совет?
- Да будет вам с вашими советами, - вступилась за подругу Надя. – А может это – любовь?
- Побойтесь Бога, какая такая любовь!? – не унималась женщина. – Что? Ты действительно влюблена в него, в этого проклятого фрица? – обратилась она к Варе.
В это время за дверью послышались шаги. Девчата живо разлеглись по местам. В барак вошел солдат и направился к Варе. Она приоткрыла глаза. Перед ней стоял Хаген, который, наклонившись, шепнул ей, что пришел забрать пустой пакет. Варвара достала из-под себя засаленный от продуктов пакетик, и передала Хагену. После его ухода, женщины не решились продолжить урок нравственности. Увидев солдата, они подумали, что Варю обхаживает не только лейтенант, но, и, возможно, весь фашистский батальон.
Утренняя поверка в женском секторе лагеря затянулась полтора часа, вместо обычных тридцати минут. Толпа пленных стояла друг за другом в четыре шеренги на расстоянии метра друг от друга. Лейтенанта Хаймана не было видно среди собравшихся офицеров: «Видимо,- подумала Варя, - отдыхает после ночного дежурства». Рядом с ней, как обычно, стояла Надя, которая, выпучив глаза, разглядывала немцев, словно впервые их увидела. Фашисты о чем-то переговаривались, шутили и очень громко смеялись. Вдруг, послышался рев мотора. Фашисты замерли. Мотоцикл остановился посреди плаца. В люльке сидел фон Айзель. Один из офицеров, который смеялся громче всех, подбежал к коменданту и доложил о том, что за ночь происшествий не случилось. Комендант, не вставая с места, кивал головой, затем подозвал офицера ближе и, жестикулируя, о чем-то ему говорил, а тот записывал. Мотор снова заревел. Фашисты одновременно подняли верх правую руку и под возгласом «хайль» мотоцикл фон Айзеля развернулся и покинул территорию концлагеря.
Когда комендант уехал, пленные вздохнули спокойно. Фон Айзель был для них страшнее самого дьявола. Его присутствие всегда предвещало карательную операцию над пленными. Впрочем, и с непокорными сослуживцами комендант расправлялся также жестоко. Поэтому приказы фон Айзеля не обсуждались и выполнялись беспрекословно.
Едва мотоцикл скрылся за плацем, белобрысый офицер, который минуту назад говорил с комендантом, не спеша, направился к строю пленных. Немец шел межу рядами и, время от времени, останавливаясь, внимательно разглядывал пленных. Тыча пальцем им в грудь, офицер выводил некоторых узниц на пол шага вперед. Среди тех, кого вывел из шеренги фашист, была и Надя. Девушка стояла, как вкопанная боясь шевельнуться. Ей хотелось обернуться, посмотреть на Варю. Надя всегда считала Вареньку образованной, умной и смелой девушкой, достойной примером для подражания. В эти минуты Надежде почему-то казалось, что Варя должна знать ответ на вопрос: «Для чего ее вывели, и что с ней будет дальше?». Но Варя, разумеется, ничего не могла знать. Лишь в одном она была твердо убеждена: - Уж точно, - не убивать! «С Надькиной конструкцией тела, - размышляла Варвара, - даже, несмотря на то, что в лагере она здорово сбросила вес, казнить ее немцы точно не будут: Во-первых, Надя ни в чем не провинилась, спокойна, трудолюбива; во-вторых, немцы не настолько глупы, чтобы вот так просто расстаться с молодой и сильной девушкой, которая всегда может пригодиться и в работе, и, на худой конец, в медицинских целях». Варю беспокоило другое: «Почему, - думала она, - среди двух десятков выведших пленных с дистрофией, которые больше напоминали ходячие скелеты, обтянутые тонкой кожицей, пятеро оказались с вполне нормальным весом?» И сразу же успокаивала себя на мысли, что Надю вывели на проведение какого-нибудь легкого медицинского эксперимента, который не принесет ей большого вреда.
Между тем, выведенных пленных немцы выстроили посреди плаца, а всех остальных в сопровождении ора солдат и громкого лая ищеек, повели на объект. Когда отряд двинулся с места, Варя оглядывалась назад, пытаясь отыскать Надю. Их взгляды встретились. Девушка плакала и смотрела на Варю словно прощаясь. Варвара готова была крикнуть, чтобы та не беспокоилась, но знала, что это приведет в ярость фашистов, и они откроют огонь по всем без разбора.
Несмотря на стопроцентную убежденность Варвары, что ее подруга жива и что в лагере они обязательно встретятся, девушка работала в этот день, ни на секунду не расставаясь с мыслью о Наде. Варе не терпелось вернуться в лагерь и расспросить подругу: - Для чего она понадобилась немцам?
После захода солнца, отряд возвращался назад. Варя шла так быстро, что солдатам и не приходилось подгонять ее с помощью дубинки, чего не избежали другие заключенные, волочившие ноги после каторжных работ. Варя спешила на встречу с подругой, которая, как она думала, уже дожидается ее в бараке. Однако после ночной поверки, когда девушка оказалась у нар, на месте Нади лежала незнакомая узница лет пятидесяти и что-то ворчала, глядя в потолок.
- Извините, - обратилась Варя к незнакомке, - это место занято.
- А мне-то что – занято оно или нет?! – не отрывая взгляд от потолка, ответила женщина. – Где мне указали место, там и легла…
Она хотела еще что-то сказать, но ее прервала особа, которую Варя угощала прошлой ночью продуктами.
- Ты что? Твоя Надька…, того…, тю-тю…!
- Что значит «тю-тю», - сквозь зубы процедила Варя.
- То и значит, что на хворост пошла.
- Стерва! – вдруг неожиданно крикнула Варя. – Ты у меня сейчас сама пойдешь на хворост.
Варвара кинулась на женщину, повалила ее на пол и крепко вцепилась руками в ее горло. К ним быстро подбежали несколько заключенных. Они с трудом оторвали Варю от женщины, которая сразу же стала кричать и звать на помощь. Одна из узниц быстро сняла с себя полосатую пижаму и перевязала ей рот, чтобы ее не услышали фашисты. Варя сидела, едва переводя дыхание, и с ненавистью смотрела на свою обидчицу.
Прежде Варваре никогда не доводилось драться. Будучи христианкой, она всегда избегала ссоры и другим советовала учиться прощать. Но лагерная жизнь, где так много несправедливости и жестокости, трудно сдержаться от обид. В этих покинутых Богом местах, в людях просыпается их природная агрессия. А человек, как известно, - существо несовершенное.
О так называемых «хворостах» Варвара слышала несколько месяцев назад от заключенных. В некоторых фашистских концентрационных лагерях, немцы использовали тучных или справных людей («хворосты») для возгорания пламени. Дистрофированный организм плохо поддается огню. Такие люди, как правило, не сгорают до полного тления. Огонь может уничтожить только то тело, в котором содержатся жировые клетки. Именно жиры помогают языкам огня испепелять человека. Потому хорошо горят волосы. В них для этого достаточное количество сальных желез. Но если мы попытаемся испепелить жука, в организме которого жиры почти отсутствуют, вряд ли нам удастся сделать это. То же самое происходит и с дистрофированными млекопитающими. Немцы использовали крематории, в печах которых температура была накалена до максимума. Тела горели, но не догорали. Их испепелению помогали «хворосты», которых, вместе и истощенными людьми, фашисты забрасывали в жерло печей…
Всю ночь она лежала, плакала и думала о подруге. Варя на секунду пыталась представить Надю, перед казнью: Что она чувствовала? О чем думала в эти страшные минуты? Варвара утешала себя мыслью, что для Нади все беды и мучения остались позади. Ей, там, на небе, куда лучше, чем ей. Варя думала: - «Наверняка Надюшка встретилась с Господом и сейчас она с ним. Ей больше ничего не грозит». И с этими мыслями Варвара уснула.
После происшедшего, пожалуй, не было дня и ночи, чтобы Варвара не вспоминала подругу. Повсюду мерещился голос Надежды, зовущую на помощь, или, ее смех. Образ девушки, ее широкая и открытая улыбка, пухленькие щечки с глубокими ямочками, курносость, миндалевидные темные глаза и длинные ресницы, частенько представали перед Варей. А однажды ей приснился сон: Надя была в белоснежном халате и с длинной русой косой, свисающей до пят. Ноги босые. Левая рука перебинтована. Надя присела рядом с Варей, положила перебинтованную ручку ей на колени и сказала:
- Я пришла поблагодарить тебя за ужин, которым ты меня накормила в ту нашу последнюю ночь. И поблагодари еще за меня Рихарда. Ведь если бы не он, то я бы не наелась до отвала.
- А что у тебя с рукой, - спросила Варя.
- Пустяки! Нечаянно обожглась на углях…
Это был первый и последний случай, когда Варваре приснилась Надя.
После гибели подруги, Варя месяц избегала встреч с Рихардом, старалась, как можно меньше думать о нем. Свою любовь к немецкого лейтенанту, Варвара пыталась заживо испепелить, как и они, немцы, обошлись с Надей. Рихард часто передавал записки через Хагена, но Варавара не откликалась, отказывалась от свиданий с ним. Он для нее стал обычным фашистом – источником мучений и смертей. Варя начала бояться собственных чувств, ибо только они знали правду, ибо только они сопротивлялись мыслям. В глубине души, Варвара все также любила Рихарда, и от этого ей становилось еще больнее. Однако чувства взяли верх, когда в очередной раз Хаген принес записку, где было написано, что если она и сегодня не придет, то завтра, на утренней поверке, он в рупор объявит о своей любви к одной из узниц, чтобы услышало, все командование лагеря. Варвара знала, что такое решение означало смерть Рихарда. Терять второго самого близкого человека на планете, девушке не хотелось. Она повиновалась и пошла за Хагеном.
Когда Варвара вошла в кабинет, Рихард сидел за столом, склоня голову. Он уже был готов к утреннему признанию и повешению. В то время, когда скрипнула дверь, Рихард, не поднимая голову, спросил:
- Она снова отказалась?
Лейтенант думал, что, как всегда, Хаген вернулся один. Однако в ответ, он услышал знакомый сопранный голос с легким акцентом.
- Я перед тобой, - сказала Варя.
Рихард соскочил с места так, что стул откинулся назад и упал. Он подбежал к Варе, обнял ее и, не выпуская из мускулистых длинных рук, целовал ее в шею, щеки, подбородок, губы… Варя не сопротивлялась. Она стояла не шелохнувшись с опущенными руками, не отвечая взаимностью. Рихард продолжал покрывать ее лицо страстными поцелуями, лишь иногда прерывая словами: - Oh, meine Barbara..., Oh, Barbara..., nette Slawin, ich liebe dich...* - и снова продолжал целовать. Варя постояла еще чуток, потом, когда в очередной раз Рихард захотел прикоснуться к ее губам, она оттолкнула его, подошла к дивану, присела. Рихард сел рядом и снова хотел обнять ее.
- Успокойся! – убирая руку Рихарда со своего плеча, сказала Варвара. – Я пришла не за поцелуями. Нам нужно серьезно поговорить.
Рихард понимающе кивнул:
- Что произошло? Почему ты избегала меня? Разлюбила? Клянусь Богом, завтра после утренней поверки я при всех сорву с себя погоны, растопчу фуражку с нацистской символикой и громогласно признаюсь в любви. Я не буду называть имя предмета моего обожания, чтобы тебя не повесили со мной.
- Ты и впрямь лишился рассудка! Разве не знаешь, как в таких случаях поступают твои товарищи-нацисты? Они будут пытать узниц одну за другой, и кто-нибудь обязательно выдаст меня. О нас с тобой знают несколько человек в моем отряде. Остальные – догадываются.
Рихард опустил голову. Он долго молчал, уткнувшись в пол. Варя все это время наблюдала за ним. Вскоре, будто пробудившись от сна, Рихард откинулся на спинку дивана, закинул ногу на ногу, обхватил колено руками, и снова обратился к Варе:
- Так что же все-таки произошло?
Со слезами в глазах, Варя стала рассказывать о происшедшей трагедии с Надей. Рихард внимательно слушал ее и временами опускал глаза. Ему было стыдно смотреть в лицо возлюбленной. Стыд за себя, за свой народ… Казалось еще немного и он проклянет страну, в которой родился двадцать четыре года назад. Рихард уже был не рад, что Варя откликнулась на его просьбу о свидании. Варвара, будто бы прочла его мысли и, закончив говорить о Наде, стала бранить фашистов, называя немцев «дьявольским отродьем». Варя отзывалась о немцах и Германии с таким озлоблением, с такой яростью и с таким необыкновенным взрывом недоброжелательства ко всему немецкому, что Рихард был готов сгореть от стыда. За все время знакомства с Варей, Рихард никогда не слышал от нее ни одного бранного слова. Его любимая Барбара никогда ни на что не жаловалась и жила на «авось». Казалось, она довольна всем. Даже лагерь ее не пугал. Лейтенант впервые увидел любимую в противоположной ипостаси. Это была та Барбара, которую он еще не знал.
- Ты один из них, - с ненавистным выражением лица и гневом в голосе обратилась она к Рихарду. – Фашист, проклятый! Для вас нет ничего святого. Ради своего, сукиного сына, фюрера, вы мать родную готовы подставить под гильотину. Тварь! Я ненавижу тебя, ненавижу… Слышишь…? Нанавижу!
Варвара прикрыла ладонями лицо и стала рыдать. Рихард хотел было успокоить ее, но она снова оттолкнула его:
- Не прикасайся ко мне, - крикнула Варя по-русски.
Рихард хоть и не говорил по-русски, но понял, что Варе противны его прикосновения и сразу же убрал руку.
Лейтенант смотрел на Варю с сочувствием и не мог выдавить из себя ни одного слова. Он хотел утешить ее, приласкать, поговорить, но никак не решался сделать это. За случившееся, он винил и себя: - «Права, Барабара, - думал он. – Я один из них, а значит, не заслуживаю любви этой милой, хрупкой и сильной духом славянки».
Наконец, спустя несколько минут, набрав полную грудь воздуха, Рихард решился заговорить:
- Я понимаю тебя и искренне сочувствую о происшедшем. Знаешь, сначала мне было стыдно за свое немецкое происхождение, но теперь, обдумав, я могу сказать другое: я горжусь, что я – немец. Не фашист, а, именно, - немец! Мне бы не хотелось, чтобы ты путала эти два понятия. Это точно так же, как, скажем, - коммунисты и русский народ. Ты говорила, что твои предки – церковнослужители, их уничтожили большевики. Отца тебя лишили тоже коммунисты. Но ведь ты почему-то не держишь на них зла. Не таи зло также и на немцев. Не все немцы жестоки и кровожадны… И, раз уж мы заговорили о моем народе, то разве не на немецком языке был написан «Капитал», который вы, в Советском Союзе, почитаете, как верующие почитают Библию? Разве мало Германия подарила миру гениальных немцев? Когда-нибудь война закончится и на земле вновь воцарится мир. Не закончится только наша любовь. Стоит ли жертвовать ею ради подонков, каковых в предостаточно как среди немцев, так и среди русских?
Вместо ответа, Варвара кинулась с объятиями к Рихарду, уткнулась ему в грудь и, продолжая плакать, просила у него прощения. Рихард крепко прижал Варю, гладил ее, успокаивал, как отец успокаивает дочь. Потом она взглянула на него и попросила:
- Мне так плохо, любимый. Сыграй, пожалуйста, «Лунную сонату».
Рихард вынул из кармана платочек, протер им влажные глаза Вари, затем направился к роялю и начал играть. Варвара слушала красивую музыку немецкого классика и вспоминала Настю – пухленькую хохотушку и трусишку, как она ее называла, и думала о том, что никогда впредь ей не доведется увидеть подругу…
На следующий день, когда Варя была на карьере, к ней подошел Хаген и протянул записку.
- Лейтенант Хайман велел передать фрау Барбаре эту записку, – произнес Хаген, протягивая Варе небольшой мятый листочек. – Прочтите быстро и верните мне. Я должен уничтожить записку.
Варя торопливо развернула письмо и начала читать:
«Mein Herz, wenn Fuhrer liebte dich so, wie ich dich liebe, so der Krieg zwischen unseren Volkern nichte ware*».
Прочитав послание, Варвара передала обратно письмо Хагену и снова принялась за работу. Впервые после гибели подруги Варя вошла в свое обычное состояние и, как прежде, мир заиграл перед ее глазами блеща своими красками.
Лейтенант стал единственным родным человеком во вселенной, ради кого ей хотелось жить и умереть. С этим именем Варя просыпалась и засыпала; с этим именем любая каторжная работа казалась пустяковой и, наконец, с этим именем она радовалась и грустила, бодрствовала и засыпала. Рихарда она любила и любила до слез.
Между тем приближалась зима. Арестанты возвращались с работы промокшими и озябшими. Спать приходилось в непросохшей одежде: разношенная казенная обувь не спасала от грязи и талого снега, а месить их доставалось целый день. И в концлагере, где было несколько тысяч пленных, становилось все больше лихорадящих, бредящих, горячечных.
Очень скоро узналось, что заболевают не воспалением легких и простудой, а валит людей с ног исконный спутник нищеты, скученности и грязи – сыпной тиф. Он распространялся по лагерю с неимоверной скоростью: все меньше пленные стали бывать в так называемой бане, забыли про чистое белье и, конечно, обовшивели. И, тем не менее, немцы засылали с оккупированных территорий новые и новые партии заключенных. К концу тысяча девятьсот сорок четвертого года Заксенхаузен уже обратился в серый, смрадный, кишащий бедлам. Немощных было так много, что фашисты не успевали расправляться с ними. Некоторых расстреливали или сжигали, а кого-то запирали в помещении, никуда не выпускали – но на нарах продолжали бредить и умирать.
Варвару и на этот раз смерть обошла стороной: то ли молитвы помогали ей выживать, то ли любовь спасала от бедствий. Больше половины осени влюбленные виделись на расстоянии - на карьере или поверках. Этого было им достаточно, чтобы убедиться в живости и здравии друг друга. За время карантина в лагере, лейтенант выходил в наряд с военнослужащими из медицинского батальона, с которыми проводил всю ночь до утра. Рихард даже не мог послать с Хагеном записку для Вари, так как командование лагеря строго запретило военнослужащим без медицинского образования входить в спальное помещение арестанток. Лишь в самом начале декабря, когда Рихард снова начал выходить в наряд с верным ему рядовым Хагеном, Варвара снова оказалась в объятиях лейтенанта. Он прижимал ее к своей широкой груди, будто желая раствориться в ней в единое целое. Варя выглядела беспомощно в цепких объятиях Хаймана. То и дело девушка поглядывала на любимого со страхом, с мольбой, с любовью, поглядывала пристально, чтобы покрепче задержать в памяти его черты.
- Я очень страдаю! – сказала Варя, уткнувшись лбом к его подбородку. – Я все время думала только о тебе, об этих мгновениях, я жила мыслями о тебе. И мне хотелось забыть, забыть, что я обреченная узница, а ты свободный немецкий офицер.
Рихард ничего не отвечал. От наслаждения этих долгожданных минут счастья, он и не слышал слова Варвары, которая плакала от волнения, от скорбного сознания, что ее жизнь так печально сложилась; они видятся только тайно, скрываются от людей, как воры! Разве их жизнь не разбита?
Рихард осторожно приподнял голову любимой, посмотрел в глубину ее влажных от слез глаз и резко вцепился в нее своими губами. Поцелуй их был долгий, длительный. Влюбленные позабыли обо всем на свете: в эти минуты страсти для них не существовало ни лагерей, ни войн, ни, наконец, огромной политической пропасти между ними. За все время их отношений, это была первая ночь любви советской узницы и немецкого лейтенанта, когда они отдались друг другу...
Варвара выглядела счастливо. Заксенхаузен казался ей утопией. Здесь, для нее, были переплетены рай и ад. Здесь, на этом небольшом клочке Земли, сосуществовало божественное и сатанинское, как черное и белое. Апполоновское и дионисийское. Здесь, она полюбила и впервые отдалась любимому, которого боготворила. За эти полтора года в лагере она получила больше, чем двадцать три года на свободе. Теперь Варе ни чуточки не страшна смерть. Ее она была готова встретить в любую минуту с распростертыми объятиями. Но смерть продолжала, к счастью, обходить Варвару стороной.
В минувшую страшную тифозную зиму перемерло столько народу в лагере, что и несколько измучивших пленных генеральных поверок не могли привести в порядок списки заключенных. Их вновь и вновь выводили в поле, выстраивали, перекликали, сверяли с данными формуляров, сбивались, начинали сызнова, пересчитывали по другому методу… Да так точно и не устанавливали, сколько же народу и кто именно помер. Особенно путались с толпами пленных женщин-южан – узбеками, калмыками, азербайджанцами, с их бесконечными «кызы» и «заде».
В эти ранние весенние дни сорок пятого, фашисты, словно с цепи сорвались. За каждую малую провинность можно было получить пулю в лоб. В концлагере муссировались слухи, что Красная армия где-то на подступах к Германии. Немцы теряют былую мощь в Восточной Европе, приходиться мобилизовать личный состав всех фашистский подразделений на германских границах и на особо уязвимых немецких землях. Стали производиться также массовые сокращения штатов командного составов во всех крупных концентрационных лагерях на территории Германии. Полицаи вкупе с военными офицерами перебрасывались на линии фронтов для военных действий с армиями государств антигитлеровской коалиции. Переброска фашистских подразделений не обошла вниманием и лейтенанта Хаймана. Накануне своего отъезда, Рихард проводил ночь с Варварой, которой и рассказал о происходящем на фронтах, о том, что ему придется на короткое время покинуть лагерь.
Варя была бледна от известий Рихарда. Девушке стало страшно. Из-за чего этот страх, Варя не могла объяснить. Перед ней возникла дилемма – любимый или свобода. Любимый означал поражение СССР; свобода – победу, но без любимого. Это значило потерять Рихарда.
- Я тебя никуда не отпущу, - сказала вдруг Варя, – умирать, так вместе!
- Miene nette, я еду не надолго. Мне тоже не хочется оставлять тебя здесь. Ну что поделаешь? Я велел Хагену позаботиться о тебе. Ты всегда можешь положиться на него, если понадобиться помощь. Я же буду тебе писать на адрес моих друзей в Потсдаме. Письма будет передавать тебе Хаген…
- Но ведь меня может не статься в любую минуту, - настаивала Варя. – Ты уезжаешь на полтора-два месяца и мы ничего не будем знать друг о друге… Почему, в конце концов, не пошлют кого-нибудь другого…, например, этого чертового фон Айзеля? Ему место на передовой, а не в лагере отсиживаться с беззащитными бабами и…
Варя сообразила, что этими словами могла обидеть Рихарда и, прижавшись к нему еще крепче, произнесла:
- Извини!
- Ничего страшного! – успокоил ее Рихард. – Нас и немцы не особо жалуют из-за того, что боевые офицеры находятся на передовой, проливая кровь за расу, а мы отсиживаемся в Германии, пьем шнапс, закусывая ветчиной, и отдаем приказы слабым заключенным.
- Я совсем не это имела в виду! …Что ж, так уж и быть! Но ты обещаешь, что будешь присылать мне весточки о себе? – спросила Варя.
- Обещаю, любимая!
В эту секунду Варя вдруг вздрогнула, будто увидела привидение.
- Нет…, о, Господи…! …Нет! Боже, что я говорю!? Ни в коем случае не пиши мне. Ни в коем случае! Ради нас с тобой!
- Что случилось? – упираясь на локти, Рихард приподнялся с дивана и удивленно взглянул на Варю. – Почему ты передумала?
- Еще чего? Письма он мне будет писать! А ты подумал, что твои письма могут попасть не в те руки? Хаген – рядовой полицай. Ежели что случится, влетит всем нам – и мне, и тебе, и Хагену. Не слишком ли много жертв за клочок бумаги? Да и потом Хаген слишком много сделал для нас. Не хватало, чтобы он еще и пострадал из-за нашей любви. Нам многое приходиться переживать, переживем и разлуку.
- Но я даже не смогу попросить Хагена давать о тебе знать, так как я буду в постоянных разъездах, соответственно и адрес будет часто меняться.
- Поэтому я и прошу пережить разлуку без весточек, - сказала Варя. – Не будем никого подставлять. В конце концов, наши чувства – наша проблема!
- Что ж, ты как всегда права, любовь моя! – вздохнув, согласился Рихард.
- Сыграй-ка мне на прощание нашу «Лунную сонату». Пусть это произведение станет гимном нашей любви и преданности. Как ты на это смотришь?
- Я – «за»! – ответил Рихард. – Только не стоит это произведение называть гимном. У этой мелодии печальное прошлое. Полтора столетия назад великий Бетховен посвятил свою фортепианную Сонату № 14, которая известна как «Лунная» любимой девушке Джульетте Гвичарди. Маэстро был без ума влюблен в эту итальянку. Но надежда на счастье рухнула: Когда у Бетховена стал пропадать слух он уехал лечиться в Баден. Пробыл там несколько недель. Но Джульетта не дождалась его и вышла замуж за другого.
Варвара обиженно взглянула на Рихарда.
- На что ты намекаешь?
- Только на то, что это произведение несчастно и недостойно называться гимном нашей любви. Пусть оно станет просто небольшой частичкой меня с тобой.
Лейтенант встал с дивана, накинул махровый темно-синий халат и направился к роялю. Варвара откинулась на мягкую подушку и, как обычно, не отрывая взгляд от Рихарда, слушала игру любимого.
Варя предчувствовала, что эта была последняя ее ночь с Рихардом, или, последняя «Ночь «Лунной сонаты». Так она называла ночи, проведенные с любимым…
Арестантки шли по укатанной лесной дороге, над головами плыли низкие грузные весенние тучи, то и дело сыпавшие мокрым снегом, - стояли темные, ненастные дни марта. Тогда еще никто из пленных концлагеря Заксенхаузен и не догадывался, что, Вторая Мировая война близится к своему финалу, и что впереди почти каждого из них ожидает не только победа, но и новые испытания: только на этот раз – в сталинских лагерях.
Советская Армия вошла в Заксенхаузен в апреле тысяча девятьсот сорок пятого года. Основной театр военных действий разыгрывался в Потсдаме и пригородах Берлина. В Заксенхаузене бои шли около четырех часов, после чего лагерь перешел под контроль оккупационной Советской армии. Когда освобождали оставшихся в живых пленных, Варвара долго оглядывалась по сторонам, пытаясь найти и проститься взглядом с Хагеном. Однако его не было ни среди погибших, ни среди сложивших оружия немцев, стоявших у обочины в окрестностях лагеря с перевязанными руками и ногами. Недавние хозяева положения концлагеря сами оказались его обитателями. Увидев среди взятых в плен фашистов коменданта фон Айзеля, Варваре хотелось пустить ему пулю в лоб за Надюшу и еще за свыше ста тысяч людей, которых он погубил собственноручно и отдавая приказы.
Конвой с освобожденными пленными Заксенхаузена прибыл в Берлин. Здесь, на берлинском вокзале, их разместили по вагонам, и тепловоз взял курс на Восток, к границам Польши, затем СССР.
Варвара никогда и не надеялась вернуться обратно в Советский Союз. – «Странное дело: - думала она, - когда ехали в Германию, перед глазами всплывали воспоминания о детстве, отрочестве, отце… Теперь, еду обратно, и, казалось бы, должна радоваться, что жива, но ничего не испытываю. Теперь перед глазами – Хаген, Надюшка, Рихард… Рихард! О, Рихард! Жив ли ты? Увижу ли я снова тебя?»
Тепловоз доставил бывших узников в польский Краков. Варвара помнила этот город: именно отсюда, полтора года назад немцы отправили ее в Заксенхаузен. Тогда она еще не знала, что встретит там свою любовь. Теперь, возвращаясь обратно, в том же Кракове, Варя узнала, что беременна: завершения женских физиологических циклов, тошнота, головокружение и многие другие факторы говорили сами за себя. За пять дней пребывания в Кракове и двух суток качки в грузовиках до Львова, Варвара старалась не подпадать под подозрение рядом находящимся арестанткам и, тем более, конвоирам. Свою беременность Варвара восприняла как благодать Божью и символ ее любви к Рихарду. Жизнь ребенка зависела только от нее. И перед Варварой встала новая задача – вынести и родить младенца, во что бы то ни стало.
Фортуна вновь улыбнулась Варе. В Львове, ей чудом удалось отколоться от отряда и конвоиров. На окраине города, у хвойного леса, людей высадили для дальнейших распределений. Воспользовавшись удобным для побега случаем, Варвара тайком скрылась в лесу. Пять тернистых километров по лесу пришлось преодолеть прежде, чем выйти на околицу какой-то нетронутой фашистами деревни. Жители деревушки Ченстохово, состоящие из польского большинства, приютили Варвару, которая начала жизнь заново. Дочь, родившуюся в ноябре сорок пятого, она назвала Катериной. Перед ее рождением, Варвара получила новый паспорт гражданки СССР на имя Надежды Лукьяновны Демьяшкиной. Так она себя нарекла в честь погибшей подруги, оставив подлинным лишь отчество. Тайну рождения дочери и свою лагерную жизнь Варвара скрывала даже от самых близких ей людей: говорила, что отец Кати - Роман Демьяшкин, - погиб на фронте.
Варвара мечтала видеть свою единственную дочь за роялем, как ее отец. Оставаться в деревне значило не дать ребенку соответствующего образования. Львов не нравился, своими националистическими позициями к советской власти; Выхино немцы стерли с лица земли. Только в пятьдесят шестом, когда Катерине исполнилось одиннадцать лет, Варвара с дочерью переехали в Таганрог. В этом городе жила сестра женщины, которая приютила ее в Ченстохове. В Таганроге, где прошла вся дальнейшая жизнь Демьяшкиных, Варвара продолжала свято хранить тайну своего прошлого. И даже Катерина, будучи пенсионеркой, до сих пор не знает, что она является плодом большой любви русской узницы и фашистского офицера. Любви, которую по сей день хранит ее мать-старушка. Рихард оказался первым и последним мужчиной в жизни Варвары.
…Катерина издала последние аккорды «Лунной сонаты» и повернулась лицом к матери. Надежда Лукьяновна с понурым лицом сидела в своем кресле, также сложа руки на коленях.
- Ну, что? Теперь будем ужинать, - спросила у матери Катерина Романовна.
- Да, конечно! Поди, накрой стол… Я сейчас…
Катерина Романовна вернулась на кухню. В это время, старушка достала спрятанный в кармане жакета письмо и, надев очки, снова начала читать его:
«ПОСОЛЬСТВО РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ В РЕСПУБЛИКЕ ПЕРУ
РОСТОВСКОМУ РБ ПРОГРАММЫ «ЖДИ МЕНЯ»
Уважаемые господа!
Доводим до Вашего сведения, что бывший гражданин Германии Рихард Ханс Хайман прибыл на постоянное место жительство в Перу в августе 1945 года из Мадрида. Господин Хайман принял перуанское гражданство в мае 1948 года и получил паспорт этой страны на имя Рикардо Хименес Эрнандеса. Он проживал один в доме по адресу: Peru, Lima, avenida de Santa Maria, 42. После смерти сеньора Эрнандеса в 1986 году, его недвижимость с земельным участком была продана на аукционе, в связи с отсутствием завещания и наличия близких родственников.
С уважением,
Вице-консул РФ в Республике Перу
Сергей Виноградов.
18 сентября, 2004 г.»
Прочитав письмо, Надежда Лукьяновна бросила послание в печь. Словно голодный зверь, огонь быстро стал поглощать бумагу. Старушка же, не проронив ни слезинки, пристально смотрела на свою последнюю догорающую надежду.
*Моя милая славяночка.
*О небо!
*Поешь сейчас, пока никто не видит. Если офицеры узнают про продукты, нам с тобой здорово влетит.
*«Сердце мое! Если бы фюрер мог любить так, как люблю тебя я, война между нашими народами никогда бы не началась».